>>46425875Во-первыхъ, не слдуетъ думать, что русская брань можетъ считаться чмъ-то неповторимымъ. Пожалуй, правы т, кто говоритъ, что русскiй языкъ въ силу своего морфологическаго богатства, способенъ создавать необычно многочисленныя производныя отъ небольшого числа бранныхъ основъ. Но на это способны и нкоторые романскiе языки. Соотвтствiя же самимъ браннымъ корнямъ существуютъ во многихъ языкахъ. Тамъ ихъ, видимо, не больше и не меньше, чмъ у насъ. Правда и то, что употребленiе этихъ словъ въ иныхъ, въ отличiе отъ русскаго естественно развивавшихся обществахъ, въ цломъ бываетъ ограничено ихъ нижайшими, самыми невжественными и безсильными слоями. (Свидтельствую объ этомъ на примрахъ боле или мене извстныхъ мн культуръ: германской, англо-саксонской и латиноамериканской.)
Во-вторыхъ и въ-главныхъ, слдуетъ задуматься о лексическомъ значенiи т. н. матерныхъ корней. Вс они, безъ исключенiя, по-своему описываютъ предметы и дйствiя, относящiеся до таинства зарожденiя жизни. Главное ругательное пожеланiе русскаго языка, семантически восходящее къ первобытно-языческой, анимистической попытк торжества надъ врагомъ, состоитъ въ кощунственномъ упоминанiи его матери. (A propos: косвеннымъ доказательствомъ формальнаго, равно какъ и смыслового убожествa русскаго мата, его testimonium paupertatis, является то обстоятельство, что единственный матерный глаголъ употребляется сей-часъ грамматически совершенно неправильно, въ полномъ небреженiи даже правилами употребленiя этого самого по себ тошнотворно-мерзкаго чернословiя.) Именно съ этимъ ругательствомъ вообще основнымъ въ русской бранной рчи еще въ послднюю подлинно-историческую эпоху жизни русскаго народа чаще всего и легче всего соединялось богохульство, кощунственное поминанiе Спасителя и Богородицы. Здсь, кстати, сразу же становится очевиднымъ главное, ничемъ не излчимое безсилiе мата: его прирожденная неспособность выразить чувства вры и любви.
Нарастающее обезсилнiе вообще показательно для судьбы мата въ русской рчи. Изъ почти торжественнаго проклятiя онъ сперва превратился въ грубое указанiе на боле низкое, чмъ у говорящаго, общественное положенiе оппонента (вспомнимъ мстничество у бояръ.) Отъ этого матъ спустился еще ниже, ставъ своего рода распознавателемъ своихъ въ сред нижайшихъ слоевъ общества, его отбросовъ, неучей, смердовъ и воровъ. А ужъ много позже, въ силу извстныхъ причинъ, матъ выродился до роли заполнителя духовныхъ и рчевыхъ прорхъ, а въ самыхъ крайнихъ и ужасающихъ своихъ проявленьяхъ до роли quasi-языка, неполноцннаго суррогата всякой рчи и всякой человческой мысли. И не диво, что, по мннiю многихъ, матерная брань въ силахъ замнить собою всякое излитое словомъ движенiе души. Дло просто въ томъ, что и душа, и ея движенья принимаютъ тогда соотвтствующiй слову внутреннiй образъ. Вдь не только мы говоримъ языкомъ: нашъ языкъ тоже говоритъ нами. Онъ, языкъ, неумолчно проговариваетъ насъ, даже ненарокомъ проговаривается о насъ и тмъ неустанно лпитъ и созидаетъ всхъ и каждаго изъ насъ.
Но чмъ тогда объяснить пристрастiе къ мату у нкоторыхъ людей, притязающихъ на то, чтобы считаться просвщенными? Врядъ-ли только ухудшенiемъ самаго мрила просвщенности въ современномъ обществ. Нтъ, главная причина въ другомъ. Она въ неутолимомъ стремленiи этихъ людей, порой сложныхъ и умныхъ, къ принадлежности большему, надличностному цлому. И нтъ нужды этимъ людямъ въ томъ, что удлъ любезнаго имъ, могучаго, но безликаго цлаго нмота. Народъ безмолвствуетъ эта безсмертная ремарка заключаетъ въ себ великое present indefinite бытiя черни, которая безмолвствуетъ всегда. Для просвщеннаго человка стремиться уподобиться носителямъ воинствующаго невжества означаетъ желать себ смерти, ибо по-настоящему у насъ нтъ ничего, кром слова, которое насъ переживетъ.
Нужно отдавать себ отчетъ въ томъ, что языкъ, какъ и любое другое человческое учрежденiе иметъ свои достоинства и недостатки. Однимъ изъ печальнйшихъ пороковъ любого, даже самаго утонченнаго языка является его стандартность, т. е. оборотная сторона общепонятности. Языкъ долженъ быть общедоступнымъ, но именно въ силу своей общедоступности онъ со временемъ неуклонно низводитъ единичныя и неповторимыя изъявленiя человческой души до уровня избитыхъ общихъ мстъ. Любой человкъ, хотя-бы отчасти надленный языковымъ слухомъ, можетъ привести примры того, какъ мертвютъ отъ частаго употребленiя нкогда сильные и выразительные эпитеты и сравненiя. Насколько же боле задхлой, изсохшею мертвечиной ветъ отъ словъ, которыми невжи и невжды привыкли изъ года въ годъ, по тысяч разъ на день, безмысленно и безстыдно называть все, что угодно!
Горькая правда нашей ныншней неласковой жизни состоитъ въ томъ, что стертая до артиклевиднаго безрчiя, до лексико-семантической пустоты, матерная брань служитъ пропускомъ къ общественному признанiю на широчайшемъ (т. е. наинижайшемъ) уровн, сезамомъ, который открываетъ вс двери, паролемъ, вызывающимъ снисходительную ухмылку самаго суроваго часового. Вдь каждое матерное слово, не выразивъ собой ни правды, ни новизны, кричитъ только объ одномъ: И я! И я, говорящiй это такое же ничтожество, какъ и вы, кому я это говорю. И каждое матерное слово вновь возвращаетъ насъ сквозь и безъ того не толстый культурный слой къ первобытному мауглiевому кличу: Мы съ тобой одной крови, ты и я!